– Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же размера, как кувшин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли, взятой на улице. О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.

– Ну, теперь остается только вопрос о его положении. Как он поставлен, Роза?

– Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он покажется из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, которое выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.

– Так, так, – воскликнул Корнелиус, – вы прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном отнимет у вас все ваше время.

– Да, это правда, – сказала Роза, – но это неважно, ваш тюльпан – мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы своему ребенку, если бы была матерью. Только став его матерью, – добавила с улыбкой Роза, – я перестану быть его соперницей.

– Милая, дорогая Роза, – прошептал Корнелиус, устремляя на девушку взгляд, который походил больше на взгляд возлюбленного, чем цветовода, и который немного успокоил Розу.

После короткого молчания, которое длилось, пока Корнелиус старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он продолжал:

– Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?

– Да, господин Корнелиус, – сказала девушка, – уже шесть дней.

– И она еще не проросла?

– Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.

– Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе, Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше – о его матери.

– Завтра, завтра, – заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, – я не знаю, смогу ли я завтра.

– Боже мой, почему же вы не сможете?

– Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.

– В то время как у меня только одно, – прошептал Корнелиус.

– Да, любить свой тюльпан.

– Вас любить, Роза.

Роза покачала головой.

Снова наступило молчание.

– Впрочем, – продолжал, прерывая молчание, Корнелиус, – в природе все меняется; на смену весенним цветам приходят другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.

– Что это значит? – спросила Роза.

– А это значит, милая барышня, что раньше вам нравилось выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей молодости, но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только в течение одного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, которые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прошла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать ароматов и теплых испарений. Искать счастья, наконец.

Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее, так как его глаза были обращены к небу.

Он со вздохом продолжал:

– Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить удовольствие всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я имею право требовать от вас верности?

– Моей верности? – воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. – Моей верности! Это я-то была вам не верна!

– Да! – воскликнул Корнелиус. – Разве это верность, когда меня покидают, когда меня оставляют умирать в одиночестве?

– Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?

– Какая горечь в ваших словах, Роза! Вы попрекаете меня единственной чистой радостью, доступной мне в этом мире.

– Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к смертной казни.

– Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю цветы?

– Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы, господин Корнелиус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.

– Ах, милая, дорогая, любимая, – воскликнул Корнелиус, – посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте мое сердце, как оно бьется! Да, и все это не потому, что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне, потому что вы склонили ко мне свою голову, потому, что мне кажется, – я не знаю, насколько это верно, – мне кажется, что ваши руки, все время прячась, все же тянутся к моим рукам, что я чувствую за холодом решетки жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, – пусть! Не нужно больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, лишите меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей любви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас!

– После черного тюльпана, – вздохнула молодая девушка, теплые, ласковые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиуса.

– Раньше всего, Роза…

– Должна ли я вам верить?

– Так же, как вы верите в Бога.

– Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?

– Увы, к очень немногому, Роза, но вас это обязывает.

– Меня? – спросила Роза. – К чему же это меня обязывает?

– Прежде всего, вы не должны выходить замуж.

Она улыбнулась.

– Ах, вот вы какие, – сказала она, – вы – тираны. У вас есть обожаемая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней; вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздох, и в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.

– Но о какой красавице, Роза, вы говорите? – сказал Корнелиус, пытаясь, но безуспешно, найти в своей памяти женщину, на которую Роза могла намекать.

– О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким станом и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем черном тюльпане.

Корнелиус улыбнулся:

– Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не считая вашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены поклонниками, которые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни студентов, ни офицеров, ни торговцев?

– О, конечно, есть, даже много, – ответила Роза.

– И они вам пишут?

– Пишут.

– И теперь, раз вы умеете читать…

И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному, Роза обязана тем, что может прочитывать теперь любовные записки, которые получает.

– Ну, так что же, – сказала Роза, – мне кажется, господин Корнелиус, что, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую вашим же наставлениям.

– Как моим наставлениям?

– Да, вашим наставлениям. Вы забыли, – сказала Роза, вздыхая в свою очередь, – вы забыли завещание, написанное вами в Библии Корнеля де Витта. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, я перечитываю его ежедневно, даже два раза в день. Ну, так вот, в нем вы и завещаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека двадцати шести – двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого, человека и, так как весь день мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы предоставить мне для поисков вечер.